Сотрудникам тут запрещено назвать свою фамилию. Некоторые из них работают с тех времен, когда карательная психиатрия была поставлена на поток. Чтобы решить бытовой вопрос, здесь надо дойти до главврача, а колючей проволокой затянут даже глухой внутренний двор. Политзаключенный-националист Александр Белов (Поткин) описал свой опыт пребывания в Институте судебной психиатрии им. Сербского в дневнике, отрывки которого в двух частях публикует Каспаров.Ru.
Утром 12 марта мне сообщили: "Поткин, по сезону с вещами". Нет, я не обрадовался и даже не подумал, что это свобода. Меня вызвали на этапирование для стационарной судебной психиатрической экспертизы, которою назначили в Институте судебной психиатрии им. Сербского.
Учреждение было основано более 100 лет назад. Наиболее мрачную известность оно приобрело в Советское время. Именно эта организация ставила диагнозы антисоциальным элементам, которых требовалось изолировать от общества. В те годы через "Сербского" прошли многие известные диссиденты.
До сих пор это место сохранило черты сразу нескольких эпох. Основное здание, в котором находятся направленные на экспертизу, представляет из себя классическую дореволюционную постройку с высокими потолками, широкими дверями и окнами, сводчатыми подвалами и сохранившимися коваными перилами с дубовыми поручнями. Позже к нему были сделаны дополнительные пристройки и возведены новые здания Института. Вся территория обнесена забором и колючей проволокой. На окнах, выходящих на улицу, установлены решетки.
В Центре забирают все личные вещи. Когда меня привезли туда, при регистрации с собой разрешили взять только две пары носок. Выдали резиновые тапочки, "семейные" трусы, футболку и нечто среднее между пижамой и спортивным костюмом синего цвета. Однако примерить все это предложили чуть позже, так как необходимо было пройти санитарную обработку. Она происходит в довольно просторной проходной комнате, у двери находится стол, за которым сидит охранник, вдоль стены расположен ряд стульев. Напротив них открытая ванна с душем. Не знаю, является ли это обычной практикой, но
следить за моей санитарной обработкой собрались четверо сотрудниц учреждения бальзаковского возраста, которые удобно разместились на стульях и сообщили мне, чтобы я снял трусы и залез в ванну.
Я возразил, что проведение обысков, а также личный осмотр по нормам европейского права должны проводить лица одного пола с осматриваемым. На удивление это сработало — сотрудницы удалились. Я с удовольствием принял душ, ведь здесь впервые за 4 месяца была горячая вода с нормальным напором. В СИЗО-1 вода всегда чуть теплая и течет так неторопливо, как будто для этого не используют московский водопровод, а выжимают березовый сок.
После санитарной обработки я облачился в свою новую форменную одежду и некоторое время под пристальным наблюдением охраны ожидал распределения.
Однако меня проводили не в палату, а в кабинет, где уже заседала комиссия, которая сразу же принялась допрашивать меня.
— Фамилия. Имя. Отчество. Год рождения. Вы страдаете головными болями? У Вас кружится голова?
— Я считаю, что Постановление о назначении стационарной экспертизы вынесено необоснованно, мои адвокаты обжалуют его, в этой связи я заявляю о своем нежелании в настоящее время участвовать в каких-либо обследованиях.
— Это очень глупая позиция. Для Вас, как для человека с мировой известностью. Вот Евгений Викторович. Он будет Вашим лечащим врачом.
Мне указали на мужчину интеллигентного вида, в очках, на вид около 50-55 лет. С достаточно добродушным лицом, но уже вошедшей в привычку искусственной улыбкой, которая, в русском исполнении, всегда больше похожа на оскал, чем на выражение приветливости у американцев.
— Вы сможете запомнить, как его зовут?
— Не знаю.
— Все понятно. Можете уводить…
Позволю себе небольшое лирическое отступление. Я отношусь к категории людей, которые на вопрос "Какова вероятность, что, выходя на улицу, Вы встретите динозавра?", скорее ответят 50/50. Почему? Потому что или встречу, или нет. Хотя в голове я, конечно, буду понимать, что вероятность крайне мала. Но как-то выработалась привычка отвечать за слова. Поэтому на такой простой вопрос, как звали того доктора, которого Вам вчера или позавчера показывали, я, вполне возможно, могу ответить, что не запоминал.
К моему удивлению меня определили в особую палату, напоминающую камеры для пожизненно осужденных. В помещении размером 2,5 на 4 метра не было ничего, кроме трех железных кроватей. Стены окрашены в бледно-салатовый цвет, все освещение — две лампочки, расположенные за стеклом в стене над входной дверью. Сама дверь обита железным листом. В ней два обзорных окошка размером 15 на 20 см, расположенных на уровне лица и паха человека среднего роста.
Приблизительно на высоте двух метров в торце комнаты расположено окно, выходящее во внутренний двор, где сотрудники паркуют свои и служебные авто.
Заметно, что когда-то окно имело больший размер, но в последствии было заложено изнутри таким образом, чтобы в него нельзя было смотреть.
Внешняя деревянная рама застеклена непрозрачным, плохо проводящим дневной свет стеклом с тонкой железной сеткой. В случае удара оно не разобьется на куски, а потрескается, распадаясь на безопасные мелкие квадратики. Внутренняя железная рама с современным триплексным остеклением с такими же свойствами. Между рамами ещё одна железная решётка.
Только на одной из трех кроватей лежал матрац. Из этого я понял, что соседей у меня не будет. Это одиночка… В коридоре на 4 камеры постоянно находились дежурный охранник, медсестра и сестра-хозяйка.
Меня особенно удивило отсутствие в помещении санузла. Справить нужду или просто помыть руки возможно, только попросив об этом охранника. Хочется поблагодарить администрацию учреждения: то ли из особого расположения ко мне, то ли чтобы не допустить моих контактов с другими арестантами, мне была предоставлена возможность пользоваться туалетом для персонала. Он выгодно отличается от уборной для арестантов отсутствием прокуренности и наличием нормального унитаза. В арестантском вместо унитаза пресловутая чаша "Генуя", точнее две чаши без перегородки.
Ужасное наследие Совдепа, унижающее человеческое достоинство, вынуждающее справлять нужду на обозрении перекуривающих.
Полотенце брать с собой в туалет нельзя. Воспользоваться им можно, пройдя по коридору, где оно висит в определённом месте в шкафчике над книгами общего пользования. Видимо, там оно быстрее сохнет, ведь книги отлично впитывают влагу.
Для утоления жажды также требуется вызвать дежурного и выйти в коридор, где на столе находятся четыре пронумерованных пластиковых стакана и пластиковый кувшин с кипячёной водой. Тут я бы хотел обратить ваше внимание на количество стаканов. Каждый из них пронумерован в соответствии с номером камеры. Я находился во второй. Ещё были первая, третья и четвёртая. Но в них было по два и по три человека.
Получается, что обитатели других камер вынуждены были пользоваться одним стаканом на двоих или на троих человек.
Первая ночь в моём новом обиталище выдалась весьма прохладная. Видимо, при закладке проема окна остались щели и сквозило через отверстия железного листа, закрывающего радиатор отопления. Трубы отопления были чуть тёплыми. Но недостатки камеры славно компенсировались удовольствием спать на ровной поверхности с нормальным матрацем. Это очень, очень приятное чувство, когда конечности не затекают во время сна. В СИЗО все шконки сделаны в виде сетки из сваренных металлических лент. Матрацы, на которых до вас спали несколько лет другие арестанты "отощали", наполнитель скомкан, так что по центру образуются пустоты. Если не подкладывать журналы между шконкой и матрацем (а это запрещено), то сон превращается в изощрённую пытку. Через несколько минут под тяжестью вашего тела матрац вдавливается в широкие, до 10-15 см, отверстия между полосками и вы начинаете чувствовать все их углы и неровности.
Через некоторое время вы просыпаетесь от жуткого онемения какой-нибудь части тела, пытаетесь вытащить то, что называется матрацем из отверстий кровати, чтобы как-нибудь сбить его. Все это повторяете несколько раз за ночь.
На следующий день я выпросил для себя еще одно одеяло. Вместе с одеялом мне принесли и более теплую кофту. Я был весьма тронут такой заботой со стороны сестры-хозяйки.
Пятничный день определен для свидания с адвокатами. Это означает, что в иные дни недели вопреки закону адвокаты не могут оказать вам юридическую помощь. Защитники имеют право присутствовать и оказывать юридическую помощь своим подзащитным при проведении психиатрической экспертизы, включая беседы с психологом, врачами, заседания комиссии и прочее. На практике этого не происходит, и сотрудники экспертных организаций выражают крайнее недоумение, если Вы просите пригласить адвоката для участия в экспертных мероприятиях.
На самом деле это не злой умысел, а элементарное незнание и нежелание узнать, какими правами и обязанностями наделен или обременен подэкспертный. Это связано с особой консервативностью системы судебной психиатрии и сложно подчиненной организацией ее работы.
Формально это медицинское учреждение, но в то же время — режимный объект МВД, выполняющий поручения различных следственных органов.
Когда я узнал, что в пятницу, в связи со свиданиями с адвокатами, прогулки не предусмотрены, мне стало любопытно, какие еще права арестованных отменены в этом учреждении. На просьбу ознакомить меня с правилами внутреннего распорядка мне продемонстрировали висящий в коридоре листочек "Расписание дня". В расписании о прогулках не было ни слова. На мой вопрос сестра сообщила, что прогулки также не предусмотрены в субботу, воскресенье и понедельник. Суббота — день свидания с родственниками. В воскресенье — прием передач. В понедельник — комиссия и банный день.
— Но я не встречаюсь с родственниками в субботу.
— Ну и что, весь персонал занят.
— Чем?
— Обеспечивает свидания и прием передач.
Когда пришел лечащий врач Евгений Викторович, вопрос о правилах внутреннего распорядка я задал и ему. Но начался наш разговор не с этого. Оказалось, я действительно не запомнил, как его зовут, поэтому переспросил. На самом деле это обычно для большинства людей — мало кто может запомнить имя и отчество нового знакомого с первого раза, если не придает знакомству серьезного значения.
Он назвал имя-отчество.
— А фамилия?
— А у нас фамилии запрещено сообщать.
— Почему?
— Вдруг Ваши адвокаты попытаются со мной связаться и договориться о чем-либо, или кто-нибудь попытается оказать давление.
Позже я понял, что запрет на самоидентификацию действует для всего персонала, включая сестер и охранников, причем последним запрещено даже называть свое имя.
— Евгений Викторович, я уверен, что специалистов, делающих экспертные заключения по уголовным делам, работающих в Институте имени Сербского и имеющих инициалы, схожие с Вашими, в интернете найдётся целых… один. И он будет носить Вашу фамилию.
— Ну, такие правила.
— Я как раз хотел бы с ними ознакомиться.
— С чем?
— С правилами. Где я могу изучить правила внутреннего распорядка?
— Так вот же, висят.
— Это распорядок дня. А мне нужен документ, в котором регламентированы мои права и обязанности в данном учреждении.
— Хм. Я здесь уже 35 лет работаю, никогда не сталкивался, Вы первый, кто об этом спрашивает. Попробую узнать у руководства. Какие еще капризы, я буду это так называть, у Вас есть?
Я ответил, что хотел бы читать какое-нибудь периодическое издание, мне нужна Библия, ручка и бумага. Также я сказал, что хотел бы принимать душ или хотя бы мыть голову один раз в три дня. Евгений Викторович пообещал помочь с душем. Ручки, как выяснилось, в "Сербского" запрещены, но вместо нее он пообещал карандаш. Библия, по его мнению, могла оказаться в библиотеке. Забегая вперед скажу, что позже ее мне принесла любимая.
Выходные тянулись очень долго. Была отчетливо слышна тишина. Это на природе она звучит блаженством, а в камере — это звон угнетения. Свет ночью полностью не выключается. Для сна слишком ярко и спится плохо. А для чтения всё-таки тускло.
В "Сербского" мне подумалось, что ад может быть подобен такому месту, где твое сознание находится в пустоте, где ничего не происходит, ты не можешь ничего изменить, ни на что повлиять, самое большее, что возможно — погрузиться в свои воспоминания, но они настолько малы перед вечностью.
Продолжение следует.
